Я сижу на топчане и фантазирую. Что было в этом здании сто лет назад, в 1924? Что было бы со мной, если бы я, вжух, и оказался в такой же камере, но сто лет назад? Когда еще не было никакой Полярной Зоны и террористов, а был СССР. Что бы я делал? Что бы стало со мной?
Сижу на жестком топчане, сжимаю в ладони гладкий прохладный кружок — монету 1924 года. Закрываю глаза, вжимаюсь спиной в холодную стену. Скрип шагов Вени давно затих. Только мерный гул где-то в системе вентиляции, да голоса из-за двери, приглушенные, ничего не разобрать.
1924 год.
Вжух.
Запах меняется первым. Резкий, колючий — карболка, махорка, влажное сукно и ещё что-то кислое, человеческое. Вместо гулкой тишины — навязчивый, неумолчный гомон. За стеной кто-то орет матом, смачно, с придыханием. Не злой крик, а так, для разминки легких. Стучат где-то молотки, лязгает железо.
Я открываю глаза. Пол не голый бетон, а грубо стёсанные, почерневшие от грязи и времени доски. Матрас на топчане набит соломой, она колется сквозь грубый холщовый мешок. Параша в углу — уже не пластиковое ведро, а эмалированная, с огромной сколотой щербиной, ржавая по краю. Решётка на окне не ровная, заводская, а кривая, словно её кувалдой вмуровывали в рассыпающийся кирпич.
Я вскидываю руку. Монета на месте. Но рюкзака нет. Нет моих протезов. Я в тех же штанах, в том же свитере, но они… другие. Грубые, поношенные, пахнут дымом и потом. На ногах — обмотки и стоптанные башмаки, надетые на голые культи. Больно. Холодно.
Сердце заколотилось. Не страх. Любопытство. Дикое, животное.
Дверь не смотровое окошко, а просто массивные доски с мощным засовом снаружи. Щель под ней в палец шириной.
Я сползаю на пол, подползаю к щели, стараясь не шуметь обмотками.
— …значит, к утру этапировать в Холмогоры! С политическими не церемониться! — хриплый, прокуренный голос. — Так точно, товарищ начальник! — молодой, рвущийся. Почти как Веня.
Политические. Холмогоры. 1924-й. Не ГУЛАГ ещё, нет. Ещё только-только Соловки начинают раскручивать свой жернов. Но уже пахнет. Пахнет страхом и беспощадностью.
Что бы я делал? Даня Мышкин, калека-беспризорник из брянского интерната, в архангельской каталажке в 1924-м?
Меня бы не стали даже слушать. Беспризорник — враг советской власти, пережиток проклятого прошлого, сор, который нужно вымести с улиц городов. Калека — балласт, не способный к труду. Две причины отправить куда подальше, куда глаза глядят. В тот же Соловецкий лагерь особого назначения. Или просто в исправдом, где от меня был бы толк разве что на плетении корзин, если бы руки были.
Мои протезы? Смешно. Здесь о здоровых-то не думают. Я бы ползал. Или меня бы волокли.
Моя карта? Мои «артефакты»? Да здесь вся земля — артефакт ушедшей эпохи, которую спешно закапывают и переписывают. Мои поиски показались бы им или блажью, или, что хуже, шпионажем. В пользу кого? Англии? Белых? Да какая разница.
Со мной бы не стали нянчиться. Никакой Веня с макаронами. Миска баланды раз в день и бесконечное ожидание. Этап. Тюремный вагон. Холод. И тиф, который косил тогда людей пачками.
Я бы умер. Быстро и бесславно. Стал бы ещё одной цифирью в отчёте о «борьбе с детской беспризорностью». Сгнил бы в общей яме где-нибудь под Архангельском.
Мысль обжигает, как ледяной укол. Здесь, в будущем, меня хоть считают за человека. Пусть с жалостью, пусть с насмешкой, но считают. Там я был бы мусором. Никем.
Я сжимаю монету так, что её зубчатый край впивается в ладонь. Боль возвращает в реальность. В ту, где есть микроволновка, пластиковые контейнеры и Веня, который пожалел калеку.
Где у меня есть шанс.
Где я не несчастная жертва обстоятельств, а доброволец. Искатель. Хозяин своей судьбы, пусть и на самодельных ходулях.
Я открываю глаза. Снова бетон. Снова тишина. Снова запах старой пыли и дезинфекции.
Я подношу монету к губам и шепчу: — Спасибо. Я всё понял.
Понял, что мой путь — не в прошлое. Оно слишком жестоко к таким, как я. Мой путь — вперёд. В Зону. Где опасность — не в людях с наганами и не в тифозных вшах, а в тишине заброшенных городов, в радиации, в пурге. И эту опасность я выбрал сам.
И теперь мне нужно просто дождаться вечера и переиграть одного доброго мента. Это кажется такой мелочью после того, что могло бы быть.
Я закидываю руки за голову и улыбаюсь потолку. Жду. Теперь уже без страха. С нетерпением.